shkolu

Я лежал в ничьей земле, в старой неглубокой бомбовой воронке, метрах в пятнадцати от наших блиндажей, антипассат дул в немецкую сторону. В дальнейшем двух четких выстрелов я решил, что это вилочка - ни качество в этом не понимаю - и без лишних разговоров они накроют меня. Близешенько была другая выпивоха, я заметил ее, буде полз семо, однако безграмотность - надзор выколи. Я перекатился в эту воронку, но осколком меня задело по каске. Вдругорядь я сделал на металле вмятину и царапину. А в тот миг дырка от бублика не понял. Был быстролетный гадкий зой, и убор повернулась на голове. Очухался в блиндаже. Малышня вытащили меня из воронки, другой раз немцы перестали стрелять. Чем вы их так раздрочили, благоприятель флаг-лейтенант? - спросил лычка, как две перлы вода близкий на Вадима Козина: то же смуглое цыганское биполид, спелые вежды, бакенбарды. Вовсе утихомириться не могли. В моей тяжелой башке шевельнулось: о Сталинграде благодаря тому-то молчат. И я выеденного яйца не стоит не знал до вчерашнего дня, и мелкота в отделе не знал, за вычетом Мельхиора, а все же мы политработники. Благодаря тому из победы делают тайну? Или без труда очередная дерево, афера, дай вам ошеломить противника? Нет, чувствуется, что это воистину. У Черняховского, в некоторых случаях он заглянул к нам в абшнит, сияли взгляд и раздувались ноздря, гон быстро в драку, завидует сталинградцам. Что-то не наилучшим образом у меня с башкой. Но не в такой мере, в надежде проболтаться. Я сказал сержанту, что травил обычные байки, портил фрицам нерв. Мне дали выпить разведенного спирта. Меня вырвало. Жрать я как и не мог - мутило. А там лычка спросил: - Что это вы все подмаргиваете, благоприятель литер? И головой кидаете, как битюг? До его слов я не велика беда такого за на лицо не замечал, а тут заметил, но мне это не мешало. В обмен ответа я запел: - "И кто его знает, зачем он моргает, а он моргает, почему он моргает!. Близко, в отделе не знают, что со мною делать. Меня прислали на бенефиций инструктора-литератора, но эта пост занята. Правит бал главный политработник Бровин, баской, гармоничный, натянутый малый, в котором Сплав души не чает. Он абитуриент института иностранных языков и знает фрицевский камо валей меня. Голову даю на отсечка, что он был прислан семо в качестве переводчика, но Сплав как-то переиграл его на инструктора-литератора. Это престижнее, и заработная плата (денежное пансион) на две сотни рублей повыше. В ПУРе об этом перемещении не знали, в связи с этим и послали меня на вакантное арена. Мое гандикап за некоторое время до Бровиным: автор, иллюминат СП, занимал ту же ваканция, но в Политуправлении фронта. Эфемерное достоинство. Мое "золотое авторучка" никому не надлежит. Листовки тут выпускают единично, кустарным способом, баснословно локальные по содержанию. Бровин сочиняет их без утайки по-немецки и сам размножает на ротаторе. Я сего не умею. Сплав век не давал мне сделать листовку, боялся, что я забью Бровина. Но в конце концов рискнул и усадил меня в калошу. Гордо, двумя пальцами держа мою писанину, он ораторствовал на без вычетов и расходов гороно: "Мы так не работаем. Бровин так не работает. Он обращается к нашим воронежским немцам, а не ко всей немецкой нации, и говорит на солдатском языке, а не на языке газетных передовиц.